Контролируемая глупость

– Расскажи, пожалуйста, что это вообще такое – контролируемая глупость.

Дон Хуан громко рассмеялся и звучно хлопнул себя по ляжке сложенной лодочкой ладонью.

– Вот это и есть контролируемая глупость, - со смехом воскликнул он и хлопнул ещё раз.

– Не понял…

– Я рад, что через несколько лет ты, наконец, созрел и удосужился задать этот вопрос. В то же время, если бы ты никогда этого не сделал, мне было бы всё равно. Тем не менее, я выбрал радость, как будто меня в самом деле волнует, спросишь ты или нет. Словно для меня это важнее всего на свете. Понимаешь? Это и есть контролируемая глупость.

Мы оба расхохотались. Я обнимал его за плечи. Объяснение показалось мне замечательным, хотя я так ничего и не понял.

… – По отношению к кому ты практикуешь контролируемую глупость, дон Хуан? – спросил я после продолжительной паузы.

Он усмехнулся.

– По отношению ко всем.

– Хорошо, тогда давай иначе. Как ты выбираешь, когда следует практиковать контролируемую глупость, а когда – нет?

– Я практикую её всё время.

Тогда я спросил, значит ли это, что он никогда не действует искренне и что все его поступки – лишь актёрская игра.

– Мои поступки всегда искренни, - ответил дон Хуан. – И всё же они – не более чем актёрская игра.

– Но тогда всё, что ты делаешь, должно быть контролируемой глупостью, - изумился я.

– Так и есть, - подтвердил он.

– Но этого не может быть! – возразил я. – Не могут все твои действия быть контролируемой глупостью.

– А почему бы и нет? – с загадочным видом спросил он.

– Это означало бы, что в действительности тебе ни до чего и ни до кого нет дела. Вот я, например. Уж не хочешь ли ты сказать, что тебе безразлично, стану я Человеком Знания или нет, жив я или умер и что вообще со мной происходит?

– Совершенно верно. Меня это абсолютно не интересует. И ты, и Лусио, и любой другой в моей жизни – не более чем объекты для практики контролируемой глупости.

На меня нахлынуло какое-то особое ощущение пустоты. Было ясно, что у дона Хуана действительно нет никаких причин заботиться обо мне. С другой стороны, я почти не сомневался, что его интересую я лично. Иначе он не уделял бы мне столько внимания. А может быть, он сказал так потому, что я действую ему на нервы? В конце концов, у него были на то основания: я же отказался у него учиться.

– Я подозреваю, что мы говорим о разных вещах, - сказал я. – Не следовало брать меня в качестве примера. Я хотел сказать – должно быть в мире хоть что-то, к чему ты небезразличен, что не было бы объектом для контролируемой глупости. Не представляю, как можно жить, когда ничто не имеет значения.

– Это было бы верно, если бы речь шла о тебе, - сказал он. – Происходящее в мире людей имеет значение для тебя. Но ты спрашивал обо мне, о моей контролируемой глупости. Я и ответил, что все мои действия по отношению к самому себе и к остальным людям – не более чем контролируемая глупость, поскольку нет ничего, что имело бы для меня значение.

– Хорошо, но если для тебя больше ничто не имеет значения, то как же ты живёшь, дон Хуан? Ведь это не жизнь.

Он засмеялся, и какое-то время молчал, как бы прикидывая, стоит ли отвечать. Потом встал и пошёл за дом. Я поспешил за ним.

– Постой, но ведь я действительно хочу понять! Объясни мне, что ты имеешь в виду.

– Пожалуй, объяснения тут безполезны. Это невозможно объяснить, - сказал он. – В твоей жизни есть важные вещи, которые имеют для тебя большое значение. Это относится и к большинству твоих действий. У меня - всё иначе. Для меня больше нет ничего важного – ни вещей, ни событий, ни людей, ни явлений, ни действий – ничего. Но всё-таки я продолжаю жить, потому что обладаю волей. Это воля закалена всей моей жизнью и в результате стала цельной и совершенной. И теперь для меня не важно, имеет что-то значение или нет. Глупость моей жизни контролируется волей.

… Я был совершенно сбит с толку. После длительной паузы я сказал, что некоторые поступки наших ближних всё же имеют решающее значение. Например, ядерная война. Трудно представить более яркий пример. Стереть с лица земли жизнь – что может быть страшнее?

– Для тебя это так. Потому что ты думаешь, - сверкнув глазами, сказал дон Хуан. – Ты думаешь о жизни. Но не видишь.

А если б видел – относился бы иначе? – осведомился я.

– Научившись видеть, человек обнаруживает, что одинок в мире. Больше нет никого и ничего, кроме той глупости, о которой мы говорим, - загадочно произнёс дон Хуан.

Он помолчал, глядя на меня и как бы оценивая эффект своих слов.

– Твои действия, равно как и действия твоих ближних, имеют значение лишь постольку, поскольку ты научился думать, что они важны.

Слово «научился» он выделил какой-то странной интонацией. Я не мог не спросить, что он имеет в виду.

Дон Хуан перестал собирать растения и посмотрел на меня.

– Сначала мы учимся обо всём думать, - сказал он. – А потом приучаем глаза смотреть на то, о чём думаем. Человек смотрит на себя и думает, что он очень важен. И начинает чувствовать себя важным. Но потом, научившись видеть, он осознаёт, что не может больше думать о том, на что смотрит. А когда он перестаёт думать о том, на что смотрит, всё становится неважным.

Дон Хуан заметил выражение полнейшего недоумения на моём лице и повторил последнее утверждение трижды, как бы пытаясь заставить меня понять. Несмотря на это, сказанное им поначалу произвело на меня впечатление абсолютной безсмыслицы. Но после обдумывания я решил, что это была сложная формула, имеющая отношение к каким-то аспектам восприятия.

Я попытался сочинить вопрос, который внёс бы ясность, но не мог собраться с мыслями. Внезапно я почувствовал полное изнеможение, и от чёткости мышления не осталось и следа.

Дон Хуан, похоже, это заметил и мягко похлопал меня по плечу.

– Почистишь вот эти растения, а потом аккуратно покрошишь их сюда, - сказал он, протянув мне большой кувшин, и куда-то ушёл.

Вернулся он через несколько часов. Уже наступил вечер…

… Я спросил, как насчёт того, чтобы ответить на вопросы.

– Что тебя интересует?

– Наша сегодняшняя беседа о контролируемой глупости сбила меня с толку, - сказал я. – Я действительно не могу понять что ты имеешь в виду.

– И не сможешь. Потому что ты пытаешься об этом думать, а мои слова никак не вяжутся с твоими мыслями.

– Я пытаюсь думать, - сказал я, - потому что для меня это единственная возможность понять. И всё-таки, хочешь ли ты сказать, что, как только человек начинает видеть, всё в мире разом теряет ценность?

– Разве я говорил «теряет ценность»? Становится не важным, вот что я говорил. Все вещи и явления в мире равнозначны в том смысле, что они одинаково не важны. Вот, скажем, мои действия. Я не могу утверждать, что они – важнее, чем твои. Так же как ни одна вещь не может быть важнее другой. Все явления, вещи, действия имеют одинаковое значение и поэтому не являются чем-то важным.

Тогда я спросил, не считает ли он, что видение «лучше», чем простое «смотрение на вещи». Он ответил, что глаза человека могут выполнять обе функции, и ни одна из них не лучше другой. Приучать же себя только к одному из этих способов восприятия – значит безосновательно ограничивать свои возможности.

– Например, чтобы смеяться, нам нужно смотреть, - сказал он. – Всё, что есть в мире смешного, можно уловить только тогда, когда смотришь. Когда человек видит, всё настолько равнозначно, что ничего смешного не может быть.

– Уж не хочешь ли ты, дон Хуан, сказать, что видящий не способен смеяться?

Он немного помолчал.

– Наверное, есть люди знания, которые никогда не смеются. Впрочем, я таких не знаю. Те, с кем я знаком, не только видят, но и смотрят, поэтому все они могут смеяться.

– А может Человек Знания плакать?

– Я думаю – да. Наши глаза смотрят, поэтому мы можем смеяться, плакать, веселиться, печалиться или радоваться. Лично мне не нравится быть печальным. Поэтому, когда приходиться сталкиваться с чем-то, что вызывает печаль, я смещаю глаза и начинаю видеть вместо того, чтобы смотреть. Но если попадается что-то забавное, я предпочитаю смотреть и смеяться.

– Ага! Тогда твой смех – настоящий. Получается, что смех – это уже не контролируемая глупость.

– Знаешь, я с тобой разговариваю отчасти потому, что ты даёшь мне повод посмеяться, - произнёс он. – В пустыне живут грызуны – крысы такие с пушистыми хвостами. Чтобы похозяйничать в запасах других грызунов, они засовывают в их норки свои хвосты. Те пугаются и убегают. Но в тот момент, когда крыса сидит, засунув в чужую норку хвост, её легко поймать. Так и ты – ловишься на своих же вопросах. Не пора ли выбирать? Ведь крысы иногда остаются без хвоста, спасая свою шкуру.

Его сравнение рассмешило меня…

… – Мой смех – настоящий, - сказал дон Хуан. Впрочем, как и всё, что я делаю. Но он же – контролируемая глупость, поскольку безполезен. Он ничего не меняет, но тем не менее я смеюсь.

– Но, насколько я понимаю, дон Хуан, твой смех не безполезен. Он делает тебя счастливым.

– Нет. Я счастлив от того, что смотрю на вещи, делающие меня счастливыми, а потом уже глаза схватывают их забавные стороны, и я смеюсь. Я говорил тебе это много раз. Чтобы быть на высоте, всегда надо выбирать путь, подсказанный сердцем. Может быть, для кого-то это будет означать всегда смеяться.

Я решил, что он имеет в виду противоположность смеха и плача или хотя бы то, что плач – это действие, которое нас ослабляет. Но дон Хуан заявил, что никакого принципиального различия нет. Просто ему лично больше подходит смех, потому что, когда он смеётся, тело его чувствует себя лучше, чем когда он плачет.

Тогда я заметил, что равнозначности здесь нет, поскольку есть предпочтение. Если он предпочитает смеяться, а не плакать, то смех – важнее.

Но он упрямо твердил, что его предпочтение ничего не значит, они равноценны. Я заявил, что, доводя наш спор до логического конца, можно сказать: «Если всё равнозначно, то почему бы не выбрать смерть?».

– Иногда Человек Знания так и поступает, - сказал дон Хуан. – И однажды он может просто исчезнуть. В таких случаях люди обычно думают, что его за что-то убили. А он просто выбрал смерть, потому что для него это не имело значения. Я выбрал жизнь. И смех. Причём вовсе не оттого, что это важно, а потому, что такова склонность моей натуры. Я говорю «выбрал», потому что вижу. Но на самом деле выбрал не я. Моя воля заставляет меня жить вопреки тому, что я вижу в мире. Ты сейчас не можешь меня понять из-за своей привычки думать так, как ты смотришь.

Последняя фраза меня заинтересовала. Я спросил, что он имеет в виду.

Дон Хуан несколько раз дословно повторил её, а потом объяснил, что, говоря «думать», имеет в виду устойчивые, постоянные понятия, которые есть у нас обо всём в мире. Он сказал, что видение избавляет от привычки к ним. Но пока я не научусь видеть, мне не удастся понять, о чём идёт речь.

– Но если ничто не имеет значения, дон Хуан, то с какой стати должно иметь значение, научусь я видеть или нет?

– Я уже говорил тебе, что наша судьба как людей – учиться, для добра или зла. Я научился видеть, и говорю, что нет ничего, что имело бы значение. Теперь – твоя очередь. Вполне вероятно, что в один прекрасный день ты научишься видеть, и тогда сам узнаешь, что имеет значение, а что – нет. Для меня нет ничего, имеющего значение, но для тебя, возможно, значительным будет всё. Сейчас ты должен понять: Человек Знания живёт действием, а не мыслью, о действии. Он выбирает путь сердца и следует по этому пути. Когда он смотрит, он радуется и смеётся; когда он видит, он знает. Он знает, что жизнь его закончится очень скоро; он знает, что он, как любой другой, не идёт никуда; он знает, что всё равнозначно. У него нет ни чести, ни достоинства, ни семьи, ни имени, ни родины. Есть только жизнь, которую нужно прожить. В таких условиях контролируемая глупость – единственное, что может связывать его с ближними. Поэтому он действует, потеет и отдувается. И взглянув на него, любой увидит обычного человека, живущего так же, как все. Разница лишь в том, что глупость его жизни находится под контролем. Ничто не имеет особого значения, поэтому Человек Знания просто выбирает какой-то поступок и совершает его. Но совершает так, словно это имеет значение. Контролируемая глупость заставляет его говорить, что его действия очень важны, и поступать соответственно. В то же время он прекрасно понимает, что всё это не имеет значения. Так что, прекращая действовать, Человек Знания возвращается в состояние покоя и равновесия. Хорошим было его действие или плохим, удалось ли его завершить, до этого ему нет никакого дела.

С другой стороны, Человек Знания может вообще не совершать никаких поступков. Тогда он ведёт себя так, словно эта относительность имеет для него значение. Так тоже можно, потому что и это будет контролируемая глупость.

В длинных и путаных выражениях я попытался объяснить дону Хуану, что меня интересуют мотивы, заставляющие Человека Знания действовать определённым образом вопреки пониманию того, что ничто не имеет значения.

Усмехнувшись, он ответил:

– Ты думаешь о своих действиях, поэтому тебе необходимо верить, что действия эти важны настолько, насколько ты их таковыми считаешь. Но в действительности из всего, что человек делает, нет ничего, что имело бы значение. Ничего! Но как я тогда могу жить? Ведь ты об этом спрашивал? Проще было бы умереть; ты так говоришь и считаешь, потому что думаешь о жизни. Как, например, думаешь сейчас, на что похоже видение. Ты требуешь от меня описания. Такого, которое позволило бы тебе об этом думать, как ты думаешь обо всём остальном. Но в случае видения думать вообще невозможно. Поэтому мне никогда не удастся объяснить тебе, что это такое. Теперь по поводу моей контролируемой глупости. Ты хочешь услышать о причинах, которые побуждают меня действовать именно так, но я могу сказать лишь одно – контролируемая глупость очень похожа на видение. Ни о том, ни о другом думать невозможно.

Дон Хуан зевнул, лёг на спину и потянулся, хрустнув суставами.

– Ты слишком долго отсутствовал, - сказал он, - и ты слишком много думаешь.

Он встал и направился в густой чаппараль за домом. Я остался сидеть у огня, подбрасывая хворост, чтобы варево в кастрюле кипело…

Из нашего разговора в голове осталось только одно – дону Хуану нет до меня никакого дела. Это не давало мне покоя. Столько лет я ему верил! Если б не эта вера, меня бы давно уже парализовало от страха при встрече с тем, чему он меня учил. В основе этой веры была твёрдая убеждённость в том, что дон Хуан заботиться лично обо мне. Где-то в глубине души я всегда его побаивался, но страх этот мне удавалось подавить благодаря глубокой вере. Теперь он сам полностью разрушил основу, на которой строилось моё к нему отношение. Мне не на что было опереться. Я чувствовал себя совершенно беспомощным.

Меня охватило какое-то странное беспокойство. Я вскочил и начал возбуждённо ходить возле очага. Дон Хуан не приходил, и я с нетерпением ожидал его возвращения.

Наконец он появился и уселся возле огня. Я выложил ему всё о своих страхах: и то, что не могу менять направление, добравшись до середины потока; и то, что вера в него для меня неотделима от уважения к его образу жизни, который по своей сути рациональнее, вернее, целесообразнее моего; и то, что он загнал меня в угол, ввергнув в ужасающий конфликт, потому что его слова заставляют в корне изменить моё отношение и к нему, и ко всему, что с ним связано. В качестве примера я рассказал дону Хуану одну историю о старом американце, очень образованном и богатом юристе, консерваторе по убеждениям. Этот человек всю жизнь свято верил, что борется за правое дело. В тридцатые годы, когда администрацией Рузвельта были разработаны кардинальные меры по оздоровлению американской экономики, так называемый «новый подход», он оказался полностью втянутым в политическое противостояние. Он был убеждён, что перемены приведут к развалу государства. Отстаивая привычный образ жизни и будучи убеждённым в своей правоте, этот человек яростно ринулся в самую гущу борьбы с тем, что он считал политическим злом. Однако время перемен уже наступило, и волна новых политических и экономических реалий опрокинула его. Десять лет жизни он боролся как на политической арене так и в личной жизни, но Вторая мировая война добила его окончательно и в политическом, и в идеологическом отношении. С чувством горечи он ушёл от дел и забрался в глушь, добровольно обрекая себя на ссылку. Когда я познакомился с ним, ему было уже восемьдесят четыре, он вернулся в родной город, чтобы дожить оставшиеся годы в доме престарелых. Меня удивило, что он жил так долго, учитывая испытываемые на протяжении десятилетий горечь и жалость к себе. Я ему чем-то нравился, и мы часто подолгу беседовали.

Заканчивая разговор, который состоялся у нас перед моим отъездом в Мексику, он сказал:

– У меня было достаточно времени, чтобы оглянуться назад и разобраться в происходившем. Главные события моей жизни уже давно стали историей, причём далеко не лучшими её эпизодами. И возможно, что я потратил годы своей жизни в погоне за тем, чего просто не существовало. В последнее время я чувствую, что верил в какой-то пафос. Ради этого не стоило жить. Теперь-то я это знаю. Но потерянных сорока лет не вернуть…

Я сказал дону Хуану, что причиной моего внутреннего конфликта были его слова о контролируемой глупости.

– Если нет ничего, что имело бы значение, - рассуждал я, - то тогда, став Человеком Знания, неизбежно придёшь к такой же опустошенности, как этот старик, и окажешься не в лучшем положении.

– Это не так, - возразил дон Хуан. – Твой знакомый одинок, потому что так и умрёт, не умея видеть. В своей жизни он просто состарился, и сейчас у него больше оснований для жалости к себе, чем когда бы то ни было. Он чувствует, что потеряно сорок лет, потому что он жаждал побед, но потерпел поражение. Он так никогда и не узнает, что быть победителем или побеждённым – одно и то же.

Теперь ты боишься меня, потому что я сказал тебе, что ты равнозначен всему остальному. Ты впадаешь в детство. Наша судьба как людей – учиться, и идти к знанию следует так, как идут на войну. Я говорил тебе об этом много раз. К знанию или на войну идут со страхом, с уважением, с сознанием того, куда идут, и с абсолютной уверенностью в себе. В себя ты должен верить, а не в меня!

Ты боишься пустоты, в которую превратилась жизнь твоего знакомого? Но в жизни Человека Знания не может быть пустоты. Его жизнь наполнена до краёв.

Дон Хуан встал и вытянул руки перед собой, как бы ощупывая что-то в воздухе.

– Всё заполнено до краёв, - повторил он, - и всё равнозначно. Я не похож на твоего знакомого, который просто состарился. И, утверждая, что ничто не имеет значения, я говорю совсем не о том, что имеет в виду он. Для него его борьба не стоила усилий, потому что он потерпел поражение. Для меня нет ни побед, ни поражений, ни пустоты. Всё заполнено до краёв и всё равно, и моя борьба стоила моих усилий.

Чтобы стать Человеком Знания, нужно быть воином, а не ноющим ребёнком. Бороться не сдаваясь, не жалуясь, не отступая, бороться до тех пор, пока не увидишь. И всё это лишь для того, чтобы понять, что в мире нет ничего, что имело бы значение.

Дон Хуан помешал содержимое кастрюли деревянной ложкой. Суп был готов…

…Суп был слишком горячим, чтобы пить его прямо из миски, и, пока он остывал, я спросил у дона Хуана, означает ли контролируемая глупость то, что Человек Знания никогда не может любить.

Дон Хуан перестал есть и расхохотался.

– Ты слишком озабочен тем, чтобы любить людей, и тем, чтобы тебя любили. Человек Знания любит, и всё. Он любит всех, кто ему нравится, и всё, что ему по душе, но он использует свою контролируемую глупость, чтобы не заботиться об этом. Что полностью противоположно тому, чем сейчас занимаешься ты. Людей любить или быть любимым ими – это ещё далеко не всё, что доступно человеку.

Он посмотрел на меня, слегка склонив голову набок, и добавил:

– Подумай об этом…


© Карлос Кастанеда. Отдельная Реальность.