Как смутить ученого: психолог, экономист и физик о том, каких вопросов они боятся

«Почему компьютеры не понимают, что говорят люди?»

Мы воспринимаем язык как должное и делаем это потому, что погружены в его среду с самого дня своего рождения. Но в целом даже повседневный язык — очень комплексная структура и требует открытого доступа к огромному количеству ресурсов. Чтобы убедиться в этом, рассмотрим несколько примеров.

Предположим, что сейчас суббота и мы собираемся вбить запрос в систему поиска авиабилетов: «Показать все авиарейсы во вторник». Мы, люди, знаем, что этот запрос означает просьбу выдать нам все те авиарейсы, которые вылетают именно в этот день недели: «во вторник» в этом случае относится к слову «авиарейсы». И нам не так-то легко заметить, что у этого запроса есть и альтернативная интерпретация: возможно, мы хотим дождаться вторника, а затем попросить компьютер показать нам все 10 000 или больше авиарейсов, которые есть в системной базе поисковика, — здесь «во вторник» является определяющим словом для слова «показать».

Возьмем еще одну фразу: «Съешь перед десертом тарелку супа, пожалуйста». Слово «тарелка» здесь выступает в качестве единицы меры — мы не интерпретируем это предложение как приказ есть непосредственно тарелку, в которой находится суп. Для того чтобы правильно понять даже такие элементарные предложения и услышать, какие интерпретации звучат правдоподобно, а какие не очень, нужно знать и понимать то, что могут понимать и чувствовать только люди — то, как работает мир в определенных ситуациях.

Кстати, до сих пор не ясно, действительно ли люди хотят, чтобы компьютеры оказались способными проявить «истинный интеллект». Когда Watson, компьютер, который выиграл у людей в викторину Jeopardy, ошибся, отвечая на один из вопросов категории «Города США», многие облегченно вздохнули. Подобная реакция на «машинный интеллект» повторилась, когда компьютер Deep Blue победил чемпиона мира по шахматам Каспарова. Перед матчем в журналах публиковались кричащие заголовки: «Последняя битва мозга», а после матча что-то вроде: «Дело в том, что Deep Blue — это просто грубое вычислительное устройство… Оно бессознательная, не отдающая себе отчета ни в чем и напрочь бездумная машина. Сам по себе Deep Blue даже не знает как выйти из поезда».

«Если многие научные знания опровергаются со временем, не означает ли это, что на самом деле мы не знаем ничего вообще?»

Меня очень расстраивает этот вопрос — не потому, что на него нет ответа, а скорее потому, что его часто задают ученым с мыслью — «ага, вот ты и попался» — и потому, что он подтверждает полное непонимание научных процессов.

Да, действительно, любая наука по своей сути не до конца познана и всегда находится в стадии разработки. Это наглядно демонстрирует одна история, которую мне когда-то рассказал мой профессор. Он читал лекцию на определенную тему во вторник, а на следующий день нашел в газете информацию, которая полностью опровергала то, что он говорил в классе накануне. Поэтому в четверг он пришел на занятие и сказал: «Помните, о чем я говорил вам во вторник? Так вот — все совсем не так. И если это вас беспокоит, то вас необходимо прекратить заниматься наукой».

Только из-за того, что наука вечно находится в состоянии черновика (ученые, кстати, этому очень рады) не означает, что мы ничего ни о чем не знаем. Очевидно, что наше научное понимание мира позволяет нам делать прогнозы, заниматься метеорологией и создавать сложные технологии. Никто не поспорит, что наша готовность летать на самолете основывается на чем-то большем, чем просто надежда, что законы аэродинамики вдруг не перестанут работать, пока мы в воздухе.

Но даже тогда, когда те вещи, которые мы считали за истину, перестают ею быть, мы не просто-напросто возвращаемся к нашему предшествующему состоянию, мы учимся чему-то новому благодаря этому процессу и ближе подходим к постижению окружающего мира. Айзек Азимов писал на эту тему следующее: «Когда люди думали, что Земля плоская, они ошибались. Когда люди думали, что Земля — сферична, они ошибались. Но когда вы думаете, что думать, что Земля сферическая в такой же степени неправильно, как думать, что Земля плоская, то ваша точка зрения гораздо более ошибочная, чем обе эти вместе взятые».

Наука, в сущности, постоянно приближается к лучшему пониманию мира. По пути многие полученные знания могут быть опровергнуты. Но это нормально, это только развивает процесс.

«Разве это не очевидно?»

Когда я читал курс по основам социальной психологии, на одном из занятий я рассказал своим студентам, что я старший ребенок в семье из пяти братьев и сестер. Они ответили мне: «Вы действительно старший ребенок!». Когда я спросил их, почему они так говорят, они придумали внушительный список подтверждающих это аргументов (их отзывы были в основном положительными, потому что я ставил им оценки): «Вы умный», «вы трудолюбивый», «смешной», «успешный», и так далее.

Но тогда я сыграл шутку со студентами — я сказал им, что на самом деле я самый младший из пяти (это была правда). Образовалась пауза в одну секунду, а затем они наперебой стали говорить: «Вы действительно младший ребенок!». Почему? «Вы умный», «трудолюбивый», «веселый», «успешный» — все по-новой. Дело в том, что в отличие от некоторых других отраслей науки социальные науки имеют своеобразное проклятие: независимо от того, какие социальные явления и закономерности обнаруживают ученые, люди чувствуют, что «это очевидно», что «это я знал с самого начала».

Социологи называют этот эффект чем-то вроде ретроспективного предубеждения — если мы что-то знаем, мы не можем это не знать, что заставляет нас чувствовать, что мы знали это всегда. На самом деле, даже сейчас, когда вы узнали, что такое ретроспективное предубеждение, у вас появилось ощущение, что вы знали это всегда.

Некоторые блестящие идеи и проницательные догадки в социологии становятся блестящими и проницательными именно потому, что в тот момент, когда их нам объясняют, мы чувствуем, насолько они глубоко правдивы и реальны — даже если секунду назад правдивым нам казалось нечто противоположное.

«Как мы можем до сих пор не понимать коллективное человеческое поведение, имея столько различных данных?»

Возьмем, к примеру, процесс создания статьи в «Википедии» и загрузим полную историю редактирования этой статьи с самого начала. Что бы ни происходило в такой гигантской самоорганизующейся компании, как «Википедия», каким бы сложным ни был процесс создания этого хранилища знаний, — все мельчайшие подробности о редактировании каждого материала находятся в открытом доступе, и вы можете изучить их, не вставая с дивана.

И все подобные места хранения данных полностью открыты для публики (Facebook, Amazon, Google): каждая беседа, каждый диалог между людьми каждая покупка, каждый новый запрос могут быть подвергнуты анализу. И, конечно, резонно возникает вопрос: как, имея такое огромное количество данных, мы до сих пор не можем до конца изучить коллективное человеческое поведение? Дело в том, что, когда вы собираете сырой электронный материал, вы входите в мир, где можно наблюдать гораздо больше, чем раньше, и одновременно гораздо меньше. Вы видите много взаимосвязанной информации, событий, которые раньше были вам недоступны, но у вас гораздо меньше идей насчет того, что каждое отдельное событие значит само по себе: для вас они не имеют никакой априорной основы, что не позволяет вам их интерпретировать.

Другими словами, стратегия записи всей информации, с одной стороны, концептуально проста, но основана на следующем исходном условии: мы должны быть готовы взять результаты данных и с их помощью построить структуры данных более высокого уровня.

Как могут выглядеть подобные структуры? Предположим, что вы увлекаетесь историей, вас, к примеру, интересует история Битвы при Геттсберге, и я могу снабдить вас данными о траектории каждой пули, пущенной во время сражения и каждого движения, а также информацией о каждом слове, произнесенном солдатом на поле боя. Что вы станете делать со всей этой информацией?

В принципе, есть три варианта развития событий: во-первых, вы можете утвердить ранее неизвестный факт активности нападения каких-то определенных пикетов в ближнем бою, во-вторых, вы можете обнаружить, что общедоступное описание битвы — слишком грубое (но в конечном счете куда более полезное для упорядочивания того, что произошло в последний день в Геттисберге). Или третий вариант — вы не найдете во всем этом вообще ничего интересного и ваш анализ увязнет в этом болоте данных.

Пол Блум, профессор психологии, Yale University

«Где именно в мозгу это происходит?»

Мне часто задают этот вопрос во всевозможных вариациях, когда я выступаю с публичными лекциями о каком-либо аспекте психологии. Мое сердце сжимается, когда я его слышу. Я не знаю ответа. И мне, вообще-то, все равно.

Большая часть моей работы направлена на решение задач в области моральной психологии. В этой области проводится множество потрясающих исследований, помогающих исследовать вопросы влияния на человека эмоций, как гнев или отвращение, или исследования о том, благодаря чему человек выносит те или иные суждения. И мне искренне кажется, что обсуждать сухие факты о локации извилин в мозге по меньшей мере скучно.

Кроме того, чаще всего люди, задающие подобные вопросы, ничего не знают о строении мозга. Я мог бы ответить: «В основном это происходит в флурбусе мурбусе» — и мой собеседник был бы удовлетворен. Человек, задающий подобный вопрос, видимо, просто хочет иметь уверенность в том, что наука о деятельности и строении мозга действительно существует, и поэтому просит меня сказать о мозге что-то конкретное. Это отражает фундаментальное и распространенное заблуждение об уме и о том, как следует его изучать.

«Вы меня сейчас анализируете?»

Я готов поручиться, что каждый психолог (и неважно, каким аспектом в изучении человеческого разума он занимается) неоднократно сталкивался с подобной ситуацией: вы встречаете незнакомого человека, вскользь упоминаете в беседе о том, кем вы работаете, и тут же слышите вопрос: «Вы и меня сейчас анализируете?»

Меня ужасает этот вопрос, потому что он отражает категорическое непонимание того, чем занимаются многие психологи и лишний раз подчеркивает глубокие ограничения, присущие психологии как науке. Полнейшее непонимание — это следствие длинной тени, которую на нашу сферу знаний продолжает отбрасывать Зигмунд Фрейд. Да, многие психологи, работающие врачами и терапевтами, действительно занимаются психоанализом, пытаясь понять проблемы больных, многие работают как ученые, выясняя, как функционирует ум, точно так же, как химики пытаются наглядно разобраться с химическими связями, но этим занимаются далеко не все.

В основе этого лежит наше хроническое чувство собственной уязвленной уникальности. Мало того, что такая постановка вопроса подразумевает, что я действительно могу предоставить уникальный анализ вашей личности за считанные секунды, но также означает, что вся ваша «уникальность» может быть подвергнута анализу.

Так не бывает, так что расслабьтесь: если вам вдруг случится сидеть рядом со мной в поезде или самолете и я с удовольствием начну беседу с вами и скажу вам, что я психолог, будьте уверены, что я на самом деле вас не анализирую.

«Моя бабушка видела настоящее привидение — как вы можете это объяснить?»

Уже больше 20 лет я занимаюсь парапсихологией. Начинала как наивная студентка, уверенная, что телепатия, ясновидение, духи, призраки и прочие мистические вещи действительно существуют. Несколько лет тщательного изучения вопроса убедили меня в обратном, и я стала заниматься расследованием некоторых действительно загадочных ситуаций. Это принесло мне удовлетворение. К примеру, «похищения инопланетянами» могут оказаться сонным параличом, а мистическое чувство «дежа вю» может быть просто неуместным ощущением, появляющимся из-за некоторых процессов в головном мозге.

Если кто-то говорит: «У меня был опыт выхода из своего тела — как вы это можете объяснить?», я могу помочь им. Могу рассказать о строении тела и о том, что небольшие нарушения нервных процессов в височно-теменной области тела вызывают ощущения полета и выхода из тела. Если кто-то говорит: «Я продолжаю просыпаться в испуге, не могу пошевелиться и абсолютно уверен, что кто-то или что-то есть в комнате рядом со мной. Я в порядке?», я могу рассказать им о сонном параличе, который может продолжится и в бодрствующем состоянии, именно поэтому человек может слышать жужжание, гудение, шум и по телу могут бегать мурашки. Если кто-то говорит: «Когда я был ребенком, я мог просыпаться внутри снов и управлять ими. Почему больше у меня так не получается?», я могу поведать об осознанных сновидениях и физиологических состояниях, при которых их можно ощущать. Я даже могу предложить способы того, как вызывать подобные сны.

Но все вот эти идиотские истории о привидениях сводят меня с ума. Проблема в том, что они не могут быть объяснены, особенно, когда дается слишком много совершенно бессмысленной и дурацкой информации, вроде: дом моей бабушки был построен 100 лет назад, когда-то там жил старый мужчина, умерший в полнолуние… Это вообще не та информация, которая мне необходима. Мне приходится отвечать: «Извини, я не могу объяснить, что случилось с твоей бабушкой», и смотреть как мне в ответ усмехаются и говорят: «Ну-ну, я так и думал. Вы, ученые, никогда не сможете принять тот факт, что многие вещи недоступны для вашего понимания». В этот момент мне хочется заорать в ответ.

«Когда появится единая поведенческая теория экономической деятельности?»

Никогда. Если вы хотите, чтобы была создана унифицированная теория экономического поведения, то знайте, что уже есть одна подходящая — эгоистичная, рациональная модель теории ожидаемой полезности. Фон Нейман же все-таки не был дурачком!

А вообще, точно так же, как психология не имеет единой теории, так и поведенческая экономика имеет множество теорий и вариации этих теорий. В физике и технике до сих пор нет общей теории проектирования зданий и разнообразных сооружений. Но большинство построенных мостов, как мне известно, по-прежнему стоят. Экономика, как и инженерное дело, никогда не будет иметь единой унифицированной теории.

Уж извините.

«Кто будет следующим Аланом Тьюрингом?»

Как историка науки и технологий, меня часто спрашивают: «Кто будет следующим Аланом Тьюрингом?» или «Кто следующий Джон фон Нейман?». Невозможно ничего на это ответить! Никто не думал о том, что Алан Тьюринг будет следующим Аланом Тьюрингом, или Джон фон Нейман следующим Джоном фон Нейманом. Тьюрингу было всего 24, а фон Нейману 26, когда они прибыли в США. Я не знаю что сказать в ответ на этот вопрос, разве что мы дали им визы в 1930-е годы, когда рынок работал так же плохо, как и сегодня.

«Как я могу знать, что другие люди видят окружающий мир точно так же, как и я?»

Когда люди узнают, что я дальтоник, это часто наводит их на размышления о том, а видят ли они мир так же, как и другие люди. Этот старый вопрос, на который сложно ответить, осложняется еще и тем, что мы не готовы признать наш собственный взгляд на мир недостоверным.

Прогресс сделал большой шаг вперед во многих сферах науки, но ученые до сих пор не могут сказать, может ли ваша версия голубого неба соответствовать версии, которую видят миллиарды других людей.

«Что было до Большого Взрыва?»

Этот вопрос изрядно озадачивает, потому что он предполагает, что только потому, что мы знаем, что Большой Взрыв был, мы понимаем все, что было ровно до отметки время = 0. Это все равно, что предполагать, что эволюционная биология может объяснить происхождение самой жизни, что невозможно, так как нам необходимо знать определенные химические характеристики Земли в то время.

Наука часто показывает нам, что наивные вопросы — часто нехорошие вопросы, так как строятся на необоснованных предположениях. Пространство и время связаны с материей и энергией в общей теории относительности, и если существует вероятность, что пространство спонтанно пришло к существованию, то и со временем могло случиться так же. Так что вопрос: «Что было до Большого Взрыва» — плохой вопрос, потому никакого «до» никогда не было и время не существовало.

Этот ответ, конечно, никого не радует, но, как я часто говорю, это вовсе не забота Вселенной — делать вас счастливыми.