Реализованных утопий не бывает — филолог Юрий Левинг об идеальных городах

— Реализованных утопий не бывает — это оксюморон. Но если хорошо поискать, то роскошно выстроенные города-утопии можно найти в компьютерной игре или в высокобюджетном научно-фантастическом триллере. Может быть, еще в архитектурных журналах. Изображение города в кинематографе, впрочем, менялось довольно вяло, по крайней мере декорации утопического пространства в экспрессионистском «Метрополисе» или в конструктивистской «Аэлите» 1920-х годов для меня более убедительны в своей фантастичности, чем в голливудских «Голодных играх» 2013 года с их предсказуемой машинерией. Дело ведь не в спецэффектах, а в способности раздвигать горизонты ожидаемого.

Во все времена урбанистическим дизайнерам максимум удавалось осуществить точечные проекты, способные ненадолго поразить воображение современника, — от парижской Эйфелевой башни до небоскреба-огурцав Лондоне. Однако предложить целостное решение в масштабах отдельно взятого, пусть даже средних размеров, города со сдвигами в инфраструктуре и сломами шаблонных стереотипов — такое невозможно по ряду причин, в первую очередь экономических, и это доказали провалившиеся комплексные архитектурные проекты тоталитарных режимов.

— Из нереализованных — что больше всего вам хотелось бы увидеть воплощенным?

— На днях в своей ленте в фейсбуке я заметил кем-то выставленный фрагмент из советского телевизионного сериала моей юности «Гостья из будущего» — в клипе мальчик Коля попадает в Москву будущего, гуляет с авоськой в руках между автоматами с бесплатной газированной водой и заглядывает в одноместные летательные аппараты, похожие на ватрушки. Далее режиссер спецэффектов организует пролет пионера над Красной площадью. Я не заметил, чтобы в кадр попал мавзолей, а это — характерная деталь для фильма, снятого в 1984 году на пороге больших перемен. Боюсь, что, представь создатели футуристического кино для бедных, как мало изменится через три десятка лет архетипический локус столицы (где «начинается советская земля»), им стало бы грустно.

Если говорить об отдельно взятых городских проектах, то постсоветские пространства с их палимпсестными наслоениями нескольких реальностей в одной и являются такими недовоплощенными утопиями. В любом новом городе, куда я приезжаю, я довольно чувствительно реагирую на местную топонимику: в городе Падуя невозможно отделаться от странного чувства, когда шагаешь по Виа Данте Алигьери и сворачиваешь на Виа Джузеппе Верди. Побывав пару лет назад в родной Перми на улице Карла Маркса, где в детстве посещал библиотеку им. Пушкина, описанную Пастернаком в «Докторе Живаго» как место работы Лары, я обнаружил, что кусок этой улицы неожиданно стал называться Сибирским трактом. Я за восстановление исторической справедливости, но только за последовательное, иначе мы имеем дело со змеей, которая не до конца сбросила кожу. В Окленде, кстати, меня подкупил тот факт, что современные новозеландцы очень трепетно относятся к местному наследию, поэтому большинство уличных названий аккуратно сохраняют аборигенный колорит. В районе под характерно утопическим названием Маунт-Иден по улице Аваирака вы поворачиваете на Таумата-роуд, доходите до Кивитеа-стрит… и так далее.

— Понятно, что утопия всегда как-то отвечает на вызовы времени, в котором жил ее автор. Какой проект идеального города был бы актуален сейчас?

— Я не архитектор и не дизайнер, а филолог, поэтому мне интересно наблюдать, как культура реагирует на то, что вы называете «вызовами времени». Десять лет назад я опубликовал книгу о Набокове и поэтике русского урбанизма, она называлась «Вокзал — Гараж — Ангар». Тогда мне было интересно изучать, как влияли на литературные тексты современников Набокова перечисленные в названии локусы, ведь они буквально взорвали городскую ткань в конце позапрошлого — начале прошлого веков. В конце 19 столетия сюжет об электричестве и его «божественном происхождении» по драматической напряженности не уступал прометеевскому мифу об огне и воспринимался как чудесный способ трансформации реальности. В первой трети двадцатого века литература принялась агрессивно осваивать поэтику новых способов передвижения, будь то по воздуху или под землей. Исходя из опыта чтения, осмелюсь утверждать, что как проект «идеального города», так и его структура давно уже придуманы и просто продолжают описываться с разной степенью вариативности — от Вавилонской башни на полотне Питера Брейгеля Старшего до Сахарного Кремля Владимира Сорокина.

— У вас есть мечта об идеальном городе? Какой он?

— Из окна моего канадского дома — так уж получилось — видна коса залива Атлантического океана. Безмятежно пришвартованные лодки с оранжевыми спасательными кругами на бортах. На противоположном берегу по холму плавно взбегают, похожие на заводные, миниатюрные автомобили. Чайки, облака. Для меня это и есть весьма счастливый пейзаж.

— В каком-то смысле Иерусалим — это город-утопия. Почему так сложилось? Насколько привычен взгляд на этот город как на футуристический проект?

— Иерусалимский текст за трехтысячелетнюю историю этого города переписывался бессчетное количество раз. Мы до сих пор даже толком не понимаем этимологии его названия, не говоря обо всех сакральных коннотациях самого места. Но футуристическим проектом город можно считать только издалека, в реальном режиме он живет по законам любой городской среды — тут есть свои романтические подворотни, богемные кварталы и неожиданные, крытые зеленью дворики, поджелудочная железа ресторанных улочек в центре и гангрена страшных, заброшенных домов на окраинах.

— С помощью каких текстов можно увидеть Иерусалим будущего? Как это соотносится с тем, какой Иерусалим сейчас? Где те точки в городе, где турист или исследователь видит будущее своими глазами?

— С помощью все той же старой как мир книги — она называется Библия. В современном Иерусалиме приходится довольствоваться, ну, предположим, видом иерусалимского трамвая, удачно сочетающего ретро и модернизм, пути для которого мучительно строили и наконец запустили к всеобщей радости по улице Яффо, мимо стен Старого города, и далее на север. Кроме того, если достаточно потоптать улицы этого города (а я приехал сюда жить в 1992 году и оставался в нем почти десять лет), то у тебя неизбежно появляются какие-то маршруты, интимно связанные с частной биографией, на которые накладывается мифология и литературные матрицы, — из всего этого и складывается неповторимая аура города, гений места.

Что касается точек в Иерусалиме, где туристу или исследователю предъявляется умозрительное будущее, здесь все предельно просто: сердце этого города располагается на Храмовой горе Мория. Каждый еврей, если ему довелось хотя бы раз в жизни окинуть взглядом город с Дозорной горы, на протяжении последних двадцати веков должен был бы испытывать состояние счастливой бифуркации, когда в глазах двоится: вот ты смотришь на возвышение, где должен стоять храм, — но там вместо него либо зияющая пустота, либо (с конца седьмого века) золотой купол арабской мечети.

Кстати, странно, что никто из современных художников-концептуалистов до сих пор не догадался сделать лазерно-световую проекцию на Храмовой горе, в результате которой в воздухе материализовалось бы величественное архитектурное строение, олицетворяющее божественную обитель. Я даже не считаю, что подобный перформанс должен покоробить чувства верующих мусульман.

«Как проект «идеального города», так и его структура давно уже придуманы и просто продолжают описываться с разной степенью вариативности»

— Интересно, что участники фестиваля изучали книгу, о которой вы сами, до того как к вам обратились организаторы фестиваля, не слышали. Это роман-утопия художника Бориса Шаца, основателя академии «Бецалель», который стремился создать национальное еврейское искусство. Что такого в этой книге и как она связана с утопическими идеями более знаменитых авторов?

— Заслуга открытия текста давно забытого романа «Иерусалим отстроенный» всецело принадлежит куратору просветительского проекта «Эшколот» Семену Парижскому. Даже искушенные знатоки творчества художника Бориса Шаца плохо знакомы с романом. Единственное ивритоязычное издание 1924 года давно является библиографической редкостью, его оцифрованная копия находится в фондах Национальной библиотеки Израиля. Проза, которой написан роман, надо признаться, не превосходного качества. Главная интрига заключается даже не в сюжете (а действие его происходит в Иерусалиме 2018 года), а в том, каким причудливым образом Борис Шац, сын меламеда из Ковно, смог намешать в своей дебютной литературной палитре букет разноцветных традиций — от классики жанра утопии вроде «Города Солнца» Кампанеллы и «Города без имени» Одоевского до мотивов из «Четвертого сна Веры Павловны» Чернышевского — влив при этом в книгу изрядную дозу сионистской идеологии, почерпнутой им главным образом из политико-экономического манифеста Теодора Герцля «Еврейское государство» (1896). Визионерский Иерусалим будущего в исполнении Щаца читается сегодня как смесь планов городов-миллионников Ле Корбюзье с технологически продвинутыми кибуцами.

Впрочем, как и всякая подлинная утопия, роман этот обращен не столько в будущее, сколько ставит болезненные вопросы настоящему: каков социальный статус женщины в еврейском обществе, как регулируются отношения полов, каким образом функционируют сады и детские школы, как устроены общественные учреждения от музея до синагоги и так далее.

— Вы родились в Перми, жили в разных городах по всему миру, но упомянули как-то, что дома себя чувствуете только в Иерусалиме. Почему?

— Несколько лет назад, как раз перед зимней поездкой в Венецию, мне достался альбом-путеводитель «Венеция Иосифа Бродского». Издатели приложили к книге подробную городскую карту с помеченными на ней местами, связанными с поэтом. Мои старания следовать предложенному мемориальному маршруту практическим успехом не увенчались. В Иерусалиме избыток венецианской воды и извилистость каменных улочек компенсируется холмистостью рельефа и колониалистско-археологическойлогикой застройки — тем не менее это единственный город в мире, где я не нуждаюсь в карте. И не потому, что я особенно хорошо ориентируюсь, как раз наоборот — как показывает мой венецианский опыт. Просто в каждом из нас работает внутренний компас, и лучше всего он у меня настроен на эту местность, поэтому в Иерусалиме я всегда доверяю ногам. Кроме того, мне хочется верить, если угодно, в мистическую память места, в то, что здесь — в сандалиях или без — шагали мои далекие предки.